Так что в июне мы с бабушкой перебрались в отцовскую квартиру, а бабушкину однушку сдали – это была хоть и скромная, но всё ж прибавка к её пенсии.

В конце лета на повидавшей виды “газели” приехали двое жилистых молдаван: один в летах, второй помоложе и с нарывом на щеке. Они привезли обещанный Никитой памятник для дедушкиной могилы. У старшего молдаванина было необычное имя – Ра́ду (бессарабская экзотика), а того, что помладше, звали Руслан.

Гости сразу предупредили, что стела памятника с небольшим “декоративным дефектом”, но каким – не уточняли. Бабушка успокоила их, сказав, что всё это не важно, пригласила за стол перекусить. Спросила, должна ли что-то за памятник и его установку. Раду ответил, что ничего не должна и работу они сделают бесплатно. При этом всё время потирал шею, словно Никита заранее, перед тем как сесть в тюрьму, авансом накостылял ему.

Младший, Руслан, стесняясь, добавил, что деньги понадобятся на утешительную мзду сотрудникам кладбища – никто не любит, когда работу делают чужаки, – и на необходимые подсобные материалы: щебень, песок, цемент, клей, трубы, тротуарную плитку, канистры для воды и прочую дребедень.

С утра пораньше мы заехали на строительный рынок, где молдаване загрузились всем необходимым, после чего отправились на кладбище. “Газель” давно приспособили под перевозку грузов. Кресел внутри не было, я просто уселся на подставку для памятника, похожую на огромную деталь конструктора “Лего”. Рядом на кусках ветоши лежали чёрные полированные бруски и тумбы для цоколя.

Стела покоилась на солдатском одеяле. Выглядела она очень солидно и напоминала крышку рояля. К ней был прикреплен эмалированный фотоовал с дедушкиным портретом и подписью “Кротышев Леонид Николаевич 1916–1999”.

Я хорошо знал эту фотографию. Копия висела когда-то на Доске почёта возле проходной дедушкиного завода. Удивлял разве что размер овала, он был в два раза крупнее тех, что я видел раньше. Лицо на нём мало того что было в натуральную величину, так ещё и отличалось какой-то повышенной контрастностью и резкостью, словно бы портрет доступными ему выразительными средствами старался докричаться, заявить о своём присутствии в мире живых. И от этой визуальной пронзительности почему-то делалось тревожно и тоскливо.

Раду сторговался с местными, и те помогли донести к дедушкиной могиле неподъёмную гранитную стелу. А прочие каменные элементы и мешки со строительными материалами Раду и Руслан, кряхтя, притащили сами.

Мне было неловко сидеть рядом – молдаване чего доброго могли подумать, что я присматриваю за ними, чтобы потом отчитаться Никите. Я то и дело уходил в прогулочные рейды по кладбищу и работу видел отрывками: вот роют неглубокий котлованчик, уплотняют дно песком и щебнем, забивают по углам арматурины, укладывают трубы, дорожную сетку, заливают раствор, облицовывают фундамент плиткой, стучат киянками, промеряют бордюры ватерпасом, затирают цементом швы…

А кладбище жило своей земляной жизнью. Издали я наблюдал похоронные церемонии – их было за день четыре или пять. Я старательно выдерживал дистанцию, понимая интимность события. Люди украдкой зарывали свой клад на острове мёртвых сокровищ. Сколько их бывало? Пятнадцать, двадцать человек на сундук с мертвецом…

Слова пускали корни в моей голове: “кладовка”, “склад” – места, где прячут; “вкладыш”, “закладка” – то, что прячется, “кладовщик” – тот, кто хранит. Далёкий плач бывал похож на истерично-заливистый хохот. Однажды так смеялась наша училка по химии, когда трудовик рассказал ей загадку: “Что общего между прокурором и презервативом? Оба гондоны!”

Лица у молдаван были хмурые, они сварливо переговаривались на своём смуглом виноградном языке, из понятного оставляя лишь названия инструментов и матерные ругательства: “Лаур-балаур-хуйня, лаур-балаур-шпатель”.

К вечеру они посадили на бетон цветник и подставку, замесили клей и бережно опустили стелу в продольный паз подставки, подложив предварительно дощечки, чтобы не повредить полировку на кантах плиты. Ловко вытаскивая по одной дощечке с каждой стороны, опустили стелу. Выступившие излишки клея Раду аккуратно вытер ветошкой, смоченной в ацетоне. После чего сказал:

– Через сутки намертво схватится…

– Но землю в цветник лучше через неделю насыпать, – добавил Руслан. – Раньше не надо, пусть всё подсохнет…

Я обошёл вокруг готового памятника. Случайный взгляд под углом позволил мне заметить тот самый косметический “дефект”, о котором предупреждали бабушку молдаване, – раньше он был не виден.

На обратной стороне, которая раньше считалась фронтальной, находилось четверостишие. Курсив, которым его нанесли, после старательной шлифовки был призрачно бледен, как давно зарубцевавшийся шрам:

Я начинал догадываться, в чём дело. И стелу, и эпитафию заказали какие-то другие люди, а потом по непонятной причине работу забраковали. Нам достался хоть и гранитный, но секонд-хенд.

Я раз за разом перечитывал строфу, силясь понять, о чём она. Моё молчание молдаване приняли за оторопь.

– Что? Снимать? Обратно везти, да? – горько воскликнул Раду. – Я же предупреждал, что есть дефект! Сами сказали – не страшно…

– Можно декоративную плитку, – убито произнёс Руслан, трогая пальцем свою болячку на щеке. – Поверх!..

– Не надо снимать, – сказал я. – Пусть остаётся как есть.

*****

До последнего я был уверен, что с армией как-то да обойдётся. Интернет подвёл меня. На каком-то форуме я вычитал, что если на попечении находится престарелый родственник, такого призывника-няньку автоматически освобождают от службы. А тут ещё и моя близорукость – кому я вообще такой нужен в армии?

Активные боевые действия в Чечне уже пару лет как закончились, и особого повода для тревог не было. Я расслабился и вместо того, чтобы консультироваться у адвокатов, оформлять необходимые бумаги, сидел дома перед монитором, самозабвенно гоняя по городским лабиринтам спецназовца с дробовиком и базукой.

Что я себе воображал? Когда настанет час икс, я скажу в военкомате: “Ой, вы знаете, а мне в армию нельзя, у меня бабушка нуждается в постоянном уходе”, а они мне так сочувственно: “Да, это очень уважительная причина, Кротышев. Возвращайся домой”. Смешно и грустно…

Понятно, бабушка в силу возраста не могла заниматься моими проблемами, отец находился за тысячу километров, мать четвёртый год нянчилась в Москве с малолетним братцем по имени Прохор. Она активно зазывала меня поступать в институт к своему Тупицыну, но я не поехал, решив держать экзамены в Рыбнинске.

Выбор был небольшой. Уже несколько десятилетий молодёжь Рыбнинска поступала в два вуза: педагогический институт или судостроительный (филиал московской академии водного транспорта). В педагогический я решил не соваться, туда косяком валили выпускники рыбнинского педколледжа. А в судостроительном только открылся факультет менеджмента и права.